Лазарь Беренсон
Навеки двадцатилетний
(Памяти павших ЧСИР)
В нашем поколении из каждых ста, ушедших
на фронт, с войны вернулось не больше трех.
Г. Бакланов, Навеки – девятнадцатилетние
Оперативный приказ Народного комиссара внутренних дел Союза ССР 00486 от 15 августа 1937 года о ЧСИР:
…п.12) Жены осужденных изменников Родины подлежат заключению в лагеря на сроки не менее как 5-8 лет.
П. 13) Социально опасные дети осужденных… подлежат заключению в лагеря или НТК НКВД или водворению в детские дома особого режима Наркомпросов республик.
«Страшное по силе и ожесточенности сражение разыгралось в этот день... Мы намечали возобновить наше наступление в девять часов, но противник нас упредил. Он начал свою контрартподготовку в восемь часов двадцать минут огнем двадцати трех артиллерийских, семнадцати минометных батарей, нескольких дивизионов шестиствольных минометов, тяжелых метательных аппаратов, а в восемь часов тридцать минут контратаковал наши войска, вклинившиеся в его оборону. За два часа мы отразили семь контратак. В полдень в бой вступила немецкая танковая дивизия. До девятнадцати часов мы насчитали до тридцати контратак».
Так генерал А.В. Горбатов в мемуарах «Годы и война» описывает бои под городом Мельзак.
Именно в этом огненном аду 17 февраля1945 года в своем танке сгорел старший сержант Владимир Андреевич Шебеко, ЧСИР, не дожив 3 дней до 21-го дня своего рождения.
Память о нем хранит мемориал «Яд ва-Шем» и «Книга Памяти» благородно инициировавшего её интернет-вариант господина А. Заславского, живущего в Ашкелоне (Израиль).
***
Великая Отечественная была частью Второй мировой, без сомнения, самой трагической ее частью, самой масштабной, самой кровопролитной, самой отчаянной, самой решительной, бескомпромиссной и самой победоносной, предрешившей Великую Победу. Как и на других фронтах были здесь пушки, танки, самолеты, доктора и связисты, герои и трусы, атаки и отступления, победы и поражения, успешные тактические озарения и гибельные стратегические просчеты и много-много смертей. Больше, чем у других, несравнимо больше. Не знаю, были ли в других армиях штрафбаты, хотя допускаю, что могло быть нечто похожее, но в более цивилизованных формах.
Вот чего, уверен, больше ни на каких фронтах не было – воюющих ЧСИР. Так называли в те времена «членов семьи изменника родины» – жён и детей политических заключённых, сотен тысяч, если не миллионов советских граждан, обречённых сталинским режимом на смерть или смертельные мучения.
На западных фронтах такого явления не могло быть в войсках союзников, возможно, нечто подобное могло иметь место в армии нацистской Германии, где политический строй во многом напоминал советский.
Как правило, жены политзаключенных тоже отбывали сроки, а вот детей репрессированных сдавали в детские дома, где их судьба зависела от человеческих и гражданских чувств учителей и воспитателей. По достижении определенного возраста их выпроваживали на вольные хлеба, откуда в годы ВОВ они призывались, уходили на фронт, сражались и гибли – девяносто семь из ста, как и остальные из жертвенного поколения. Такие были по обе стороны восточного фронта: призывники Красной (Советской) армии – под красными знаменами и – под знаменами рейха – те, кто добровольно или насильно сражался на стороне фашистов. Что творилось в душах и умах воевавших юных чсировцев, их судьбы – темы для научных исследований и художественных эпопей...
***
Своего двоюродного брата Володю Шебеко я никогда не видел и не знал: мы родились и росли по разные стороны границы – он в Советской стране, я в королевской Румынии. А когда к нам пришли Советы, и началась война, я с родителями отправился в южноказахстанскую ссылку, а Вова пребывал в Кардымовском детдоме, что раньше был на Смоленщине, а потом эвакуировался в Тамбовскую область. Лишь после войны, когда к нам добровольно присоединилась его мама, отбыв 8-летний срок в КАРЛАГе, от нее и из Вовиных писем к ней, а позже из других источников прояснилась его короткая жизнь, довольно типичная для значительной части этого выбитого поколения...
У нас с ним общая бабушка Хая и общий дед Лэйзер Беренсон из Аккермана (ныне Белгород-Днестровский). По отцу Вова – внук священника из белорусской глубинки. Андрей Львович Шебеко был достаточно заметной фигурой в команде Орджоникидзе и занимал посты на промышленных объектах Украины – Харьков, Киев, города Донбасса, где прошли детские и отроческие годы Вовы в обстановке любви, согласия, веры в дело и идеалы родителей.
Когда забрали Андрея (его, выпускника Варшавского университета, расстреляли как польского шпиона), для семьи начался репрессивный террор: конфискация всего, что представлялось стоящим присвоения, уплотнение (понятный только советскому человеку термин: из всей квартиры оставляли комнатку, каморку или чулан), потом и вовсе выселение из казенной квартиры, измена друзей (к счастью, не всех) и ожидание дальнейших неминуемых бед. Тетю Фаню с Вовой сняли с поезда на пути в Белоруссию, куда она отвозила сына к свекрови, надеясь спрятать его в глухомани Полесья. Не случилось: ее отправили в КАРЛАГ, его «водворили в детский дом спецназначения» (см. эпиграф). Так они расстались навсегда.
Вове повезло: он попал под присмотр и на воспитание к добрым, смелым и отзывчивым людям. В своих письмах маме в лагерь он многажды добром вспоминает директора Малявко и особенно завуча Александру Яковлевну Хлебцевич, что была для детдомовцев непререкаемым авторитетом и ангелом-хранителем. Она заменяла им родителей, писала тоскующим мамам в лагеря, была связующим звеном между уже воюющими своими питомцами и эвакуированными их родственниками, ее дом был местом встречи для нашедших друг друга.
Письма Вовы к маме – убедительные свидетельства времени не только своим содержанием: серая в сеточку бумага из школьной тетради, выцветшие фиолетовые чернила из реликтовой невыливайки, неустоявшийся почерк, поверх которого на каждой странице штамп «КАРЛАГ НКВД СССР цензор номер 4» и следы его рвения – затертые строчки в письме. Да и пути следования этих посланий с воли в Долинское отделение ГУЛАГа примечательны: туда через тысячи километров, оттуда через расстояния в ссыльнопоселенческий пункт на среднеазиатской Сырдарье и через годы – в Израиль с многолетней остановкой в Украине. Писанные в срединной России, они оказались в Ришон ле-Ционе. Позади вселенские просторы, десятилетия, государственные границы...
Думаю, сегодня, в преддверии юбилея Великой Победы, есть смысл и повод оживить строчки этих писем.
«На своей боевой машине он нанёс большой урон противнику в живой силе и технике. Товарищи по оружию отомстили за смерть тов. Шебеко… Тело тов. Шебеко похоронено с отданием воинских почестей на Ю.В. окраине гор. Мельзак (Восточная Пруссия)», – так напишет начальник штаба в/ч п/л майор Рыманенко. «Вова сгорел в танке», – уточнит его боевой друг в письме к Вовиной подруге по детдому – девушке такой же драматической судьбы. Итак, выдержки из писем Вовы к маме в Долинский лагерь. Привожу те строки, которые могут дать представление о личности, интересах, надеждах и заботах одного из тысяч и тысяч уникального в мире племени советских детей, отвечавших изломанными судьбами за вымышленные преступления своих отцов.
Цитируя, я многоточиями фиксирую опущенные мною абзацы, полностью сохранив тональность и орфографию приводимых отрывков из этих писем.
***
«1октября 1939-го (первое письмо). Здравствуй, моя дорогая, милая мамочка. Мамочка! Почему ты не пишешь? Я пишу тебе уже третье письмо, а ты мне ничего не отвечаешь... В детдоме я староста 8-го класса, а в школе член редколлегии. Меня уже несколько раз вызывали, я получил уже отлично по физике, алгебре, хорошо по литературе и поску по-немецки. Но поску я исправлю, ты не беспокойся. У нас в детдоме сейчас мы копаем картошку. Это очень легкая, но надоедливая работа... Я ни от кого не получаю писем, пиши мне как можно больше, а я буду писать тебе чаще. Целую тебя крепко-крепко. Любящий тебя твой сын Вова».
(Позже Вова узнает, что у мамы очень ограниченный объем переписки, поэтому она шлет письмо в один адрес с вложенным в конверт другим письмом для его дальнейшей пересылки другому адресату.)
«26 октября того же года... Позавчера получил твое письмо, где ты пишешь и в Киев, и сегодня пересылаю его. Ты пишешь, что получила от меня только одно, самое первое письмо. Я же тебе отсылаю письма очень часто, а получаю редко. Почему так, я не знаю, наверно, письма не доходят... 9 ноября наш хор поедет в Смоленск на празднование Октября, я тоже поеду... посылаю тебе марок, а конвертов на почте нет и нет у ребят...»
(В этом письме он знакомит маму со всеми своими друзьями.)
«39 января 1940-го... Вчера получил письмо от тети Доры из Одессы. Там была вкладочка от тебя мне. Тетя пишет, что Зоренька уже работает... Каникулы прошли очень хорошо, веселились, танцевали. Я научился танцевать вальс, чардаш, польку, падеспань, яблочко, тустеп, вальс-бостон, танго, краковяк, немного фокстрот. 9 января мы, оркестранты, ездили в Смоленск, в театр, смотрели «Доктор Калюжный». Мы ходили и в два кино: «Волга-Волга» и «Девушка с характером»... Мамочка, я думаю послать тебе мой костюм, пальто и вязаную курточку, которую ты мне привезла из Харькова. Из пальто я уже вырос, а ты сможешь что-нибудь себе из него сделать... На каникулах я много катался на лыжах, мы с ребятами делали большие прогулки по лесу, полям, вдоль реки. На деревьях навис снег, тихо-тихо, только слышишь, как скрипит снег под лыжами.
Иногда видать, как пронесется заяц или лиса, а потом опять тишина. Лапы елей отвисли под тяжестью снега, и когда ударишь по ним палкой и собьешь снег и сразу отпрянуть и сам идешь дальше тихо и не разговариваешь, чтобы не спугнуть тишину леса, обходя кусты, покрытые легким пушистым, белым-белым снежком... Ездили мы обычно 5-8 ребят и девочек, своя компания, с кем дружишь... Через день играли в духовом, мы уже много играем, вещей 35-40, марши, вальсы, две увертюры, отрывки из «Пиковой дамы», из оперы «Аида». Особенно красива увертюра «Миньон»... Дела по школе идут у меня неважно, я даже не ударник, но я подтянусь, мамочка, обещаю это тебе... Я спешу, мне еще надо написать рецензию к сегодняшнему дню. Целую тебя крепко-крепко, твой Шеб. Так подписался по привычке, меня здесь все зовут Шеб.»
(Пояснение: наша общая тетя Дора из Одессы сгинула вместе с остальными евреями города; Зоренька – наш общий двоюродный брат, тоже ЧСИР, но вместе с мамой оставшийся на свободе после расстрела его отца; он воевал, стал инвалидом и гостил у меня в Израиле. Из Рыбинска, где жил и скончался, прислали мне необыкновенно трогательный некролог в местной газете.)
«27 февраля 1940-го... Мамочка, ты спрашиваешь меня насчет Гриши, но я о нем ничего не знаю, когда я спросил бабушку, она мне ничего не ответила. И о Номе ты спрашивала, я ничего не знаю, и на этот вопрос тетя Дора мне не ответила... Я тебе писал, что во второй четверти у меня были две посредственные оценки, но прошу тебя, мамочка, ты не огорчайся: я уверен, в третьей четверти у меня посредственно не будет. Да, мамочка, я еще не в комсомоле, не хочу поступать в ВЛКСМ, пока у меня есть посредственные отметки...
Мамочка, скоро твоему сыну исполнится 16 лет. Я часто вспоминаю свои другие именины. Но ничего, не беспокойся, я сейчас уже бодр и здоров, и не надо, мамочка, отчаиваться, со временем все образуется... Что я думаю делать по окончании 10 класса? Больше всего мне хочется пойти в какое-нибудь военное училище, в военно-морское или артиллерийское. Мамочка, ведь всё равно надо идти в армию, а мне хочется быть хорошим командиром. Не знаю, как ты к этому отнесешься, но мне очень хочется. Ведь это почетная должность быть командиром РККА или РКВМФ, и я мечтаю об этом. Теперь, мамочка, ты спрашиваешь насчет духового оркестра, не велика ли труба, на которой я играю. Нет, это корнет, один из самых маленьких инструментов оркестра... Шлю тебе бумагу, а конвертов нет в продаже».
(Пояснение: Гриша, наш общий дядя, отец Зори, к тому времени был уже расстрелян; Нома, наша общая тетя, несколько лет до того бежавшая из Румынии в СССР и работавшая на радио Коминтерна, к тому времени уже умерла от воспаления легких в одном из уральских лагерей).
«22 апреля 1940-го... Мамочка, ты опять мне пишешь, что за все время ты получила только три моих письма, но ведь я тебе посылаю очень много писем... Пишу тебе отметки за 3-ю четверть (и далее следует перечень всех предметов 9 класса без единой «пос.», только «отлично» и «хорошо»). Спасибо тебе, мамочка, за перевод в 25 рублей и за поздравления... я сейчас читаю порядком беллетристику...»
«21 июня 1940-го. Здравствуй, моя дорогая, любимая мамочка! Я уже больше месяца являюсь членом ВЛКСМ!.. Я сегодня дежурный по всему детдому от комсомольской организации. Дело в том, что у нас ушли в отпуск 3 воспитателя, а на их место поставили 5 вожатых отряда, в том числе и меня... Наш оркестр и хор награждены грамотами и зачислены участниками областной олимпиады... Сейчас я читаю «Золотого осла» Апулея. Еще Пушкин упоминает, что он «читал охотно Апулея, а Цицерона не читал». Вчера я прочитал «Исполнение желаний» Каверина, это тоже мне понравилось. Кончаю письмо, надо пойти проверить, как выполняют работы ребята, и отпустить их».
«22 августа 1940-го. ...Целую неделю мы были в Москве. Были у депутата Верховного Совета РСФСР на приеме, посетили Всесоюзную сельхозвыставку, были в парке культуры и отдыха, на канале Волга-Москва, катались на метро... Мы выполнили почти все сельские работы, убрали сено, клевер, вику, рожь, гречиху, начали копать картошку. Сегодня суп из молодой картошки, а на второе селедка с салатом».
«20 января 1941-го года. Извини, дорогая, что давно не писал. Сам себе не ищу оправдания, а только прошу прощения и думаю, что дождусь его... Я сам не замечаю, что через месяц с лишним мне исполнится 17 лет... В Смоленске в театре смотрел «Собаку на сене» Лопе де Вега. Интересная постановка... В детдоме идет усиленная подготовка к ленинским дням... А новый год мы встретили весело, елка была очень хорошо украшена, а потом был бал-маскарад... Ты, мамочка, прости, но посылку я тебе еще не выслал. Хочу сразу послать и табак с папиросами, но сейчас у нас этого нет... Передают тебе привет: Маня, Юзя, Люсик; Абрам, Люня и Женя. Я от них получил письма из Измаила и Аккермана. Они присылали мне деньги.
(Пояснение: первые три имени – это наша семья, уцелевшая благодаря ссылке, остальные – наши общие дядья и тетя, сгинувшие в Катастрофе. Эти первые письма мы ему написали, как только, «осоветившись», узнали от одесской тети Доры о репрессивной участи наших родных по левую сторону днестровской границы.)
«3 октября 1941-го...
Ты, мамочка, спрашиваешь, что мне выдали по выходе из детдома. Сейчас все перечислю: зимнее пальто, кепку, шерстяные брюки, простые брюки, три теплых рубахи и одну белую, нижнюю рубашку и кальсоны, трусы и соколку, три пары носков, простыню, наволочку, два полотенца и два носовых платка. Но это так мало, ввиду того, что не удалось ничего взять, благодаря спешке эвакуации детдома в Тамбовскую область. Давно не получал ни от кого писем, поэтому очень тоскливо. Я теперь совсем самостоятельный, пока учусь в автотехникуме, но здесь долго не задержусь: ведь надо учиться еще два года, а жить на 60-70 рублей в месяц очень трудно. Питаюсь в студенческой столовой, в ней дешево, но пища плохая и дают мало. Суп – 60 копеек, каши – по 45. Есть и дороже, но это не по карману. Хлеб по 400 грамм в день. Но, конечно, не думай, что я испугался трудностей. Нет, этого не будет, жизни я не боюсь».
«6 мая 1942-го. ...сейчас работаю на ремонте машин с заработком пока 180 рублей, питаюсь сносно и живу в тепле... Несмотря ни на что, милая, можешь представить себе, как снова хочется быть с тобой, я ничего не знаю о родных, и это очень тревожит. Как хотелось бы на 2-3 денечка съездить в детдом, там себя чувствуешь очень хорошо, а здесь такая скука, читать нечего, а вечерницы не тянут, они такие скучные и дурацкие. Ты, мамочка, хочешь прислать мне деньги. Я прошу тебя не делать этого, так как они пригодятся тебе, а мне и так хватает. И ты, мамочка, не беспокойся, что я работаю шофером на спиртзаводе. Выпивать я не люблю, и ты не беспокойся...»
***
Больше от Вовы никому из родных писем не было. Ему исполнилось 18 лет; и он призвался в армию. Лишь одно напоминание о дальнейшей его жизни проскочило в письме его детдомовской подруги Нади X (тоже ЧСИР), которую я разыскал в средине 80-х: «…Последний раз я видела его на станции Никифоровка Тамбовской области. Я ехала к маме, она освободилась и забирала меня к себе. Смотрю, бегут ко мне два солдатика, это был Володя и Саша Фогт, тоже из наших. Володя всегда любил чем-то угощать и тут он побежал, купил мне ягод прямо в свою пилотку. Вынул из кармана маленькую фотографию и подписал мне, взял мой адрес и побежал, у них тут где-то стояли военные машины. Обещал писать и писал очень часто большие хорошие письма. Он даже ко дню моего рождения 25 декабря прислал мне 20 рублей... В письмах мы мечтали встретиться, но не суждено было.
Последнее письмо Володя прислал из Восточной Пруссии. Писал так: «Пишу из-под танка, горит костер и от этого света мне светло. Готовимся к большому наступлению».
Володя Шебеко
А потом я получила письмо от его друга, что Вова сгорел в танке. Больно было, тяжело было, что ничего уже нельзя сделать для моего дорогого друга детства. Память о нем у меня осталась в сердце навсегда. Несмотря на давность времени, я часто его вспоминаю, даже вижу во сне его живого, доброго, хорошего товарища. Мне было тогда 14 лет, и он был в нашем классе председателем совета отряда, и я росла «героем» и была трудной девочкой. Однажды каталась в ледоход на льдине и чуть не утонула, а Володя меня спас. Вот за это, наверное, я ему нравилась. Мы с Володей часто вдвоем ездили на лодке по нашей реке Хмость, ловили рыбу, Володя никогда не разрешал мне нанизывать пескариков на палку, всегда держал их в своей майке с водой. Уедем бывало далеко-далеко, купаемся, нарвем много белых лилий... Как сейчас вижу Володю, его голубые глаза... Когда у него находилось что-нибудь интересное, а я была в школе, он с нетерпением ожидал меня, выходил на обрыв и, прислонившись к сосне, просматривал дорогу, по которой я должна идти, а я всегда его узнавала издалека и летела навстречу...
У меня ничего о Вове не осталось: муж ревнивец все уничтожил. Жизнь у меня сложилась плохо, если бы Вова остался живым, все было бы иначе...».
Из переписки с советом Кардымовского музея в те же 80-е узнал, что пионерская организация этого детдома носит имя Вовы, что в музее есть уголок его памяти.
***
На этом можно бы и поставить точку – короткая жизнь и ужасная смерть Володи представлена. Но! Почему между 1942-м и 1945-м он не писал никому из родных, в то же время часто переписываясь с Надей и бывшими воспитателями в детдоме? Ведь по всему видно, что маму он любил, тосковал по ней, о родных беспокоился. Что изменилось в нем после призыва в армию?
Возвращаюсь к уже упомянутому письму начальника штаба майора Рымаренко. Это был его ответ на мой запрос, не официальная похоронка. И кончалось его сообщение словами: «Еще при жизни тов. Шебеко говорил, что у него нет родных и родственников, поэтому извещение о его смерти не высылалось никому».
Почему такое? Что заставило Володю так заявить, так незаслуженно и глубоко ранить маму? До конца своих дней Фаня Лазаревна мучилась вопросом: «Почему он от меня отказался?» Догадки, догадки... Может, тяжелая контузия с амнезией? Непохоже. Может, тщетная надежда ускользнуть от навязчивого внимания СМЕРШа?
Скорее всего – не в осуждение! – желание отсечь от себя путы чсирства, стереть ненавистное репрессивное клеймо (в детдоме это не тяготило: там были все такие социально опасные), стать равноправным защитником отечества, воином-победителем без политической червоточинки: «останусь в живых – встретимся, все объясню, а нет...»
Отказ от родителей, нежелание признать в освободившихся из многолетнего заточения своих мам, психологическое и эмоциональное врастание в чужие семьи – достаточно распространенное драматическое следствие сталинского террора...
***
Воинская часть, где служил старший сержант Владимир Андреевич Шебеко, входила в состав 3-го Белорусского фронта и участвовала в разгроме мощной немецкой группировки «Центр» в Инстербургско-Кенигсбергской операции. 17 февраля 1945 года, в день гибели Володи, Москва салютовала войскам фронта в честь взятия 3-й армией мощно укрепленного города Мельзак (Пененжно, Польша). А на следующий день на этом же участке от смертельной раны погиб командующий фронтом генерал армии Иван Данилович Черниховский.
Через неполных три месяца пришла Победа. Одна на всех...
На земле остались долговечные следы адски трудного к ней пути и кровоточащие, неизлечимые шрамы на материнских сердцах.
«Ах, война, что ты подлая сделала...»
Послесловие
Продолжая поиски каких-либо данных о военных годах Володи, набрёл в интернете на сайт клуба «Исток» Истра, где в материале о бывшем товарище Вовы по Кардымовскому детдому Гинхе Э.И. И там есть раздел «ПИСЬМА С ФРОНТА». Там, к моей великой радости, обнаружил в переписке фронтовиков с завучем детдома А.Я. Хлебцевич (см. текст статьи) четыре Вовиных письма. Они существенно дополняют короткую жизненную Биографию Володи. Более того, они рассеивают огорчительные подозрения об отказе Вовы от своей мамы, заключённой КАРлага. В последнем письме я выделил это место. Ниже – из текста сайта клуба «Исток»
«Шебеко Владимир Андреевич Старший сержант, танкист
Из писем завучу Кардымовского детского дома А.Я. Хлебцевич
17.01.1943.
Дорогая Александра Яковлевна!
Извините, пожалуйста, что так давно не писал, но на это есть причины. Во-первых, можете меня поздравить: еще 29.12.1942 г. мне присвоено звание старшего сержанта, и сейчас я служу в полку, занимая должность командира отделения, так как выпущен досрочно. Но здесь я оставаться не хочу и не буду и вместе с выпуском уеду на фронт. Да, не писал, ибо был сразу после выпуска послан на выполнение боевого задания, так что Новый год встретить не удалось. Вернулся лишь вчера. Пишу Вам из караула, где сейчас и нахожусь. За время отсутствия накопилась гора писем, а пока пишу лишь открыточку. Подробности письмом. Спасибо большое за фотокарточку. Скоро снимусь с погонами. Привет всем. Целую Вас крепко. Володя.
04.05.1943.
Дорогая Александра Яковлевна!
Извините, что долго не писал, но не имел на это никакой возможности по причине того, что наша часть находилась в местности, где не было почты, а адреса воинского не было. Теперь условия изменились. Александра Яковлевна, пишу Вам, не зная, успею ли получить от Вас ответ, так как наша часть должна уже отправляться на фронт. Скоро встретимся в боях с ненавистными фрицами, и поверьте, что в боях я не дрогну и не опорочу звание кардымовца. Теперь кое-что о себе. Я нахожусь уже около 3-х месяцев в линейном полку, так как в учебном не захотел оставаться на должности помощника командира взвода. Живу неплохо. Сейчас я работаю шофером командира полка на замечательной машине. Сейчас опять перебрались к колонне поближе. Первое мая встречали хорошо. Я встречал его не с бойцами, а со средними командирами. Но праздники прошли, и наступили вновь учебные будничные дни.
Александра Яковлевна, Вы все равно напишите по этому адресу. Быть может, письмо успеет дойти или перешлют его, но мне хочется услышать вести о родном доме, о старых друзьях, обо всей жизни детдома. Уже кончается учебный год. Каковы успехи детдома в этом году? Имеете ли подсобное хозяйство? Как вообще живете? Что и кто пишут Вам из старых воспитанников? Где они сейчас находятся? Я ведь за это время успел потерять связь со всеми. Но кончаю писать. Сейчас около 2-х часов, и надо командиру части подать машину. Теперь имею возможность писать чаще. Пока кончаю. Целую Вас крепко-крепко. Володя.
28.07.1943.
Дорогая Александра Яковлевна!
Пишу Вам с передовой. Нахожусь я сейчас на Западном фронте. Живу пока неплохо. Работаю по-прежнему шофером командира части. Сейчас пишу, а невдалеке рвутся немецкие мины. Но это ненадолго, так как сейчас и наши артиллеристы и минометчики подсыпают им к обеду, как следует. Находимся пока на месте, но скоро должны будем двинуть вперед. Хватит им поганить нашу землю. Скоро будем в детдомовском районе. Александра Яковлевна, где сейчас находятся Игорь, Галя, Гена В., Юра М., Лена К. и другие? Как живете Вы? Какова жизнь детдома? Пишите. Целую Вас крепко.
Привет всем, Володя.
09.09.1943.
Дорогая Александра Яковлевна! Наконец-то нахожусь на постоянном месте, а то уже совсем надоело разъезжать с места на место. Лежу в госпитале под Москвой. Госпиталь помещается в бывшем княжеском имении. Местность очень красивая. Лежу, гуляю, читаю (при госпитале неплохая библиотека), смотрю кино, одним словом, отдыхаю и развлекаюсь, но все же очень тоскливо. Ведь сейчас там ребята, товарищи и друзья идут вперед, а здесь в такое время – лежи. И, главное, ведь почти совсем дошёл до родных мест. Ещё угнетает то, что вряд ли, выписавшись, попадёшь в свою часть, а мне обязательно хочется вернуться в нее: ведь там все друзья, а рядом твой друг – многое значит. Вдобавок командование отметило меня за отличное выполнение боевых заданий. Необходимо подтвердить это. Пишу, а рука ноет, завтра должны делать операцию и вынимать осколки. Поправился я за это время, кормят здесь замечательно.
...Какова жизнь детдома? Я ведь очень давно не получал ни от кого писем.
Напишите, мне, пожалуйста, где сейчас наши детдомовские ребята и девчата.
Володя.
07.12.1944.
...Кое-что о своей жизни. Сейчас я нишу Вам из фронтового дома отдыха, куда был послан в числе 5 человек нашей части, отличившихся на территории Восточной Пруссии. Так что в настоящий момент я живу хорошо. Есть возможность и кино посмотреть, и погулять, почитать и вообще отдохнуть от тягот фронтовой жизни. За период своей службы в армии я получил всестороннее военное образование. За эти два с лишним года я побывал артиллеристом, разведчиком, артиллерийским разведчиком, наблюдателем, пехотинцем, шофером и, наконец, танкистом. За последнее время я был награжден нагрудным знаком «Отличный танкист» и медалью «За отвагу». Как живете вы и как ваше здоровье? Как вообще сейчас жизнь в тылу? Где сейчас мама и как она живет? Может быть, смогу чем-нибудь помочь ей в её положении….(выделено мной. – Л.Б.). Ваш Володя.
